РАЗМЫШЛЕНИЯ О ВРЕДЕ РАЗОБЛАЧЕНИЙ

 

И ОБ УТРАЧЕННОЙ СИЛЕ КАТАРСИСА

 

 

 

София Бенедикт

 

 

 

Мы живем в эпоху великих разоблачений, сегодня только самые ленивые не пытаются разоблачать то и это, с энтузиазмом, достойном лучшего применения копаясь в грязном белье даже тех, кто жил много веков назад. Называется это свободой печати, мнений и чего там еще. И для тех, кто большого интереса к интимным подробностям чужой жизни не проявляет, установить заборы невозможно, никто не гарантирован от зловредных вбросов. «Как хочется развидеть!», то есть сделать не увиденным, такие стоны то и дело слышны со всех сторон.

 

Попались мне однажды на глаза чьи-то неприглядные воспоминания (пусть даже вполне правдивые, но что с того!) о любимом поэте, чьи песни давно стали частью моей души. Прочла и почувствовала – отломился этой души какой-то кусок. Пропало волшебство. Пропало очарование.

 

Отношусь я к тем людям, для которых литература и искусство всегда играли роль своего рода убежища, здесь я нахожу то понимание, которого не приходится ожидать от окружающих тебя живых людей, и это нормально. Когда слушаешь любимую песню или читаешь хорошую книгу, у тебя возникает чувство, будто автор хорошо тебя знает, и ты уже не одна в этом мире, у тебя есть единомышленник, который тебя понимает. А тут выясняется, что этот человек вовсе не таков, каким ты его себе представляла, и ты чувствуешь себя обманутой. С этого момента ты, может быть и будешь продолжать ценить его умом, но душа твоя опустела.

 

Разоблачения! Ну и зачем мне знать, какими болезнями болел тот или иной композитор или какими пороками страдал тот или иной писатель! Да неужели ж сотни и тысячи поколений наших предков были глупее нас, защищая частную жизнь великих людей, не делая из нее развлечения для толпы.

 

Смотрю в новостях сюжет о венских кладбищах, из них теперь решено сделать зоны отдыха с беговыми дорожками, сюда водят экскурсантов с вином и венскими песнями и т.д. И тут молоденькая ведущая, стоя у могилы великого Малера, – к чему бы это? – начинает рассуждать о том, какими комплексами страдал композитор и что его связывало с Фрейдом. Наверняка эти оба, и Малер, и Фрейд перевернулись в своих гробах от этой грубой бестактности.

 

Литература и искусство тем и притягательны, что в них заключена огромная психотерапевтическая сила. Кроме того, не случайно одной из важнейших составных лечебного психоанализа является анонимность психоаналитика, без нее невозможна работа с переносами, и как результат, невозможно психотерапевтическое лечение. Так вот, анонимность художника в данном случае не менее важна, чем анонимность психоаналитика, если мы ходим сохранить за искусством его воодушевляющую, поддерживающую, своего рода лечебную, психотерапевтическую силу. У читателя слушателя или зрителя должна оставаться возможность, идентифицировать себя с автором и его героями.

 

Когда ты узнаешь о личности художника, которая тебя восхищала и служила тебе своего рода духовной опорой, не слишком привлекательные в твоих глазах подробности его интимной жизни, ты невольно чувствуешь себя преданным. И пусть мне тысячу раз скажут, не надо, мол, путать личную жизнь писателя с его творчеством, но у чувств своя жизнь. Писатель проникает тебе в душу, его творчество становится частью твоей души, он угадывает твои порывы и тем самым становится частью тебя. А тут вдруг ты узнаешь нечто такое, что невольно воздвигает между вами стену. А это значит, отныне я смогу воспринимать его произведения исключительно умозрительно, они тебе больше не подмога на твоем жизненном пути.

 

Другая сторона. Современные литература и кино буквально кишат произведениями, в которых нет ни одного положительного героя. Не знаю, как вам, а мне не интересно читать роман, в котором я не нахожу, опять же выражаясь языком психоанализа, объекта идентификации, то есть, я лишена возможности переживать и радоваться вместе с героем, а если ему предстоит погибнуть, я, исполнившись сострадания, «погибну» вместе с ним.

 

Когда режиссер Наум Бирман снимал на Ленфильме свою картину «Хроника пикирующего бомбардировщика» (1967, советская военная классика), директор картины сказал режиссеру: «Наум Борисыч, наши герои – отличные ребята, ну зачем ты их убиваешь? Я предлагаю такой финал: последний бой, наш экипаж против десяти фокеров, наших подбивают, самолет горит, но в последний момент ребята выпрыгивают с парашютами, садятся на лесную полянку, тишина, земляника, и как будто нет войны, они закуривают, начинается музыка, конец фильма». Режиссер ответил, что погибают они как раз, потому что вот такие прекрасные, талантливые, добрые и веселые ребята, созданные для жизни, гибли на войне, в этом и заключается главная мысль фильма и его сила.

 

Я знаю людей, которые из года в год в страстную пятницу не просто идут в церковь, они страдают, их охватывает чувство жалости и сострадания, и потом ощущают в себе чудесную пустоту, словно, их дух и тело очистились от всего, что на них давило. На смену этому чувству приходит чувство печали.

 

Эту благородную печаль Аристотель назвал катарсисом. Уже в древние времена философы знали о воспитательном и очистительном значении искусства, и прежде всего искусства трагедии, будящей страх и сострадание. По мнению античных философов, катарсис следует понимать не только в этическом смысле как нравственное очищение, но и в медицинском, потому что душа и тело тесно связаны между собой. Трагедия заставляет зрителя предстать перед лицом невыразимого и испытать предельное напряжение, что и ведет к внутреннему очищению, и она учит переживать чужую боль как свою собственную, тем самым развивая в человеке сочувствие и гуманность.

 

Александр Роджерс, к примеру, видит истоки бесстрашия русских воинов в русском фольклоре: «Не для меня придёт весна», «Ох, пропадёт, он говорил, твоя буйна голова», «А вторая пуля ранила меня»… Он приходит к интересному выводу: русский воин умирает задолго до боя, он прощается с миром, хоронит и оплакивает себя, а раз уж это свершилось, то и бояться больше нечего. Короче, он уже пережил очищение смертью, он с нею смирился, он принял свою судьбу. Это отрицание собственного эго поднимает его над самим собой, он уже не принадлежит себе самому. Здесь мы ясно видим взаимодействие искусства и личности.

 

Но если взглянуть на искусство нашего времени, то можно увидеть, что трагедия как жанр давно осталась в прошлом, похоже, та же участь ожидает и драму[1]. Рынок забит романами и фильмами, сделанными по единому образцу, будь то комедии, вращающиеся вокруг сексуальный вожделений подростков, или фильмы, где вокруг героя штабелями укладываются трупы, а сам остается жив, и это считается хорошим концом. Поймите меня правильно, я ничего не имею против хэппи-энда, более того, я его приветствую, но все хорошо в меру. Вспомним, а ведь было время, когда фильм или роман с хорошим концом критиками оценивался как кич, случайно ли среди произведений великих мастеров (если это не скетч или комедия) мы крайне редко встречаем хеппи-энд?

 

Нельзя забывать, что искусство это диалог, оно – хотим мы того или нет – моделирует наше будущее, то будущее, из которого, как и из произведений искусства, все больше улетучиваются духовность, жалость и сострадание.

 

Ныне искусство поставлено на службу рынку, все больше принято творить ради развлечения, в угоду публике, заказчику, собственной славе, банализируя тем самым саму природу искусства, ставя его на службу праздному времяпрепровождению. Лозунг «Искусство ради искусства», да это же – по словам писателя П. Ломовцева-Волхова – что-то вроде медицины ради врачей или памятника в честь создателей этого памятника.

 

Банализация коснулась и религии, этого самого древнего «психотерапевта». Как часто приходится слышать от молодых людей скептическое: как, мол, можно поклоняться Богу, который позволил себя распять! В сознании поколения, воспитанного на комиксах, судя по всему, нет больше тех рецепторов, которые позволили бы уловить и понять суть страдания и сострадания. Это поколение не познало мистерии катарсиса, этого внутреннего потрясения, просветления и неописуемого духовного наслаждения, этого состояния экстаза, основанного на сострадании распятому Богу, и следующей за ним радости чудесного воскресения. А ведь это было именно то утешение, которое помогало преодолеть собственный страх перед смертью, понять и принять то обстоятельство, что жизнь и смерть неотделимы друг от друга. Мистической экстаз ведет человека к социально-нравственному совершенствованию.

 

Но было бы неверным полагать, будто человек утратил свою природную потребность в переживании «мгновений экстаза, затрагивающего в нас некие глубинные струны и позволяющего хоть ненадолго возвыситься над самим собой. В такие моменты мы переживаем все происходящее намного сильнее, чем обычно. … Одним из самых традиционных путей к экстазу прежде была религия; теперь же люди, не находящие экстатических переживаний в церквах, синагогах и мечетях, ищут их где угодно — в … музыке, поэзии, танцах, наркотиках, сексе, спорте…» (Карен Армстронг, «Краткая история мифа», издательство «Открытый мир», Москва, 2005 ).

 

Куда ведут все эти наши новые пути и какие изменения не только уклада всей нашей жизни, но и самой человеческой природы они нам сулят?