«Образ жизни, который мы ведем,

 

приводит к распаду сознания и тела».

 

(А.Б. Дрознин)

 

 

 

 

 

От Дома Инвалидов на Елисейские поля мы пошли пешком, жаль было спускаться в подземку, терять драгоценные минуты свидания с этим городом.

 

– Говорят, у человека две родины: одна, где он родился, а вторая – Париж, – задумчиво произнесла моя спутница.

 

Познакомились мы в музее Родена. Темноволосая женщина, примерно моя ровесница, созерцала статуи Бальзака. Их там две. Один Бальзак одет в домашний халат, а другой и вовсе нагой, выставил круглое брюшко, как у китайского Будды, и улыбается, довольный собой и жизнью. В лице женщины, как в зеркале, отражалось все, что она чувствовала.

 

– Я вижу, вам тоже нравятся эти статуи, – женщина обратилась ко мне, и добавила, – вы говорите по-русски, я узнала вас по фотографии в журнале, я читала ваши статьи. Знаете, – продолжила она, словно мы были давними знакомыми, – если бы я увидела эту статую лет двадцать назад, я бы с отвращением отвернулась. Греческие статуи – другое дело, а этот Бальзак… Ведь он, как живой… А сегодня я нахожу его трогательным и даже по–своему красивым...

 

– А почему раньше…

 

– Ах, – не дала она мне договорить, – это слишком личная история.

 

Мы рассмеялись, бывает, искра доверия зажигается с первого взгляда. Завтра моя собеседница возвращается в Москву. В Париже она читала лекции по русской литературе сорбонским студентам.

 

– Два месяца пролетели совсем незаметно, – сказала она.

 

В Париже и я гость. Мы присели за столик. Эти парижские кафе! Сидишь лицом к тротуару, словно в зрительном зале. Сентябрьское солнце ласкало наши лица.

 

– Грустно прощаться с этим городом, – сказала я.

 

Моя собеседница ответила мне стихами:

 

 

 

Я ни к кому не привязана,

 

Я никому не обязана,

 

Я с этим городом связана

 

Миллионом тончайших пут.

 

Река называется Сеною,

 

Она заполняет вселенную…

 

 

 

– Ваши?

 

– Да. А в Париже, и правда, розовый воздух, – задумчиво произнесла она, и без всякого перехода спросила, – а что вы сейчас пишете?

 

– В настоящий момент я читаю. О нашей третьей эмиграции… О ней я и собираюсь писать.

 

С этими словами я вынула из сумочки приобретенную на бульваре книжку известного писателя–эмигранта Андрея К. «Бог считает женские слезы».

 

– Вы читали?

 

Мне показалось, лицо моей собеседницы порозовело, она опустила взгляд и ответила дрогнувшим голосом:

 

– Да…

 

Взяла у меня из рук книгу, стала задумчиво ее перелистывать, долго смотрела на портрет автора, провела по нему рукой, словно приласкала, и прочла вслух

 

– «Тебе посвящаю этот труд, помню тебя и люблю».

 

– Жаль, мы не знаем, кому именно, – сказала я.

 

– Та, кому он ее посвятил, знает, а другим знать не обязательно.

 

– С каким пониманием пишет он о женских судьбах. Вы не находите?

 

– Да, – тихо ответила она.

 

– Живет он в Америке. Мне хотелось бы с ним встретиться, но я не знаю, как это сделать… От политики он давно отошел. Да он и раньше не слишком много писал о политике.  Судьба у него удивительная.

 

– Он и сам тоже удивительный...

 

 

 

Праздник кончился, то есть кончился Париж, начались трудовые будни. Я сидела за письменным столом в моей венской квартире и слушала унылый стук дождя по стеклам. Взгляд упал на увесистый пакет, почтальон принес его дня два назад, но у меня не было времени заглянуть, что там. Вскрыв конверт, обнаружила в нем рукопись, к ней была приложена записка: «Вы удивитесь, получив это послание. Помните Елисейские поля? Мы говорили с Вами о писателе Андрее К. Я не сказала Вам, что была с ним знакома. Было это очень давно, потом мы потеряли друг друга. Я видела, Вы его тоже любите. Не так, как любила его я, но верю, Вы поймете меня. Вы сказали, что собираетесь писать о нем. Расскажу мою историю, но предупреждаю, она очень личная. Разрешаю Вам использовать мое повествование по вашему усмотрению, но имени моего прошу не называть. Прочитав рукопись, Вы поймете, почему. Один лишь день, одно единственное событие способно изменить жизнь человека. Мою жизнь перевернула одна ночь. Вернее, она поставила на свои места то, что было в ней перевернуто. Я благословляю эту ночь… Ваша …».

 

История, рассказанная моей случайной знакомой, настолько удивительна, что привожу ее целиком.

 

 

 

В тот год я заканчивала филологический факультет Казанского университета, жила в студенческом общежитии, как все, недосыпала, недоедала, и была полна надежд на светлое будущее – свое и прогрессивного человечества. Нежная дружба связывала меня с Ольгой Н., сегодня известной актрисой. Вам, вероятно, знакома эта девичья влюбленность в подруг. В Ольге было все, чего могла пожелать себе любая девчонка: смелость, талант, копна золотых волос, а главное, красоте ее ног позавидовала бы сама Марлен Дитрих[1]. Ольга легко покоряла сердца, с наивным бесстыдством выставляя напоказ свою женственность. Я любовалась ею. На сцене, и в жизни. Завидовала ли я ей? Конечно! Но зависть моя выражалась в восхищении. Так дочери завидуют своим красивым мамам, когда ревнивое чувство прекрасно уживается с восхищением и любовью.

 

В свое время я тоже мечтала стать актрисой, и даже играла в школьном театре. Конец моей «актерской карьере» пришел очень быстро. Монолог Татьяны Лариной в концерте на школьном вечере достался этой толстухе Лидке, а мне пришлось играть ворону из басни Крылова. Ну, какая она Татьяна, молча возмущалась я, Лидка была толста, глупа, кругла, «как эта глупая луна»... А Татьяна Ларина – это ведь я, это мой характер! Но когда к концу монолога из глаз у Татьяны–Лидки выкатились огромные две слезы, а зал взорвался аплодисментами, я все поняла. Слез своих я стыдилась, и даже понарошку заплакать на людях мне было бы стыдно. Над моей вороной все смеялись, а я решила, что смеются надо мной. Этот вечер вбил последний гвоздь в саркофаг моей мечты.

 

Считала ли я себя красивой? Когда как. Все зависело от отношения ко мне окружающих: если окружающие любили меня, я нравилась и себе самой. Была я, что называется, начитанной, книжной девочкой, и всерьез верила, что моего суженого должны будут интересовать мой ум и моя душа, а не какая–то там глупая внешность. Тщеславия во мне было мало, но пугала мены мысль о старости. Возможно, глубоко в душе придавала я внешности большее значение, чем мне хотелось думать. С ужасом глядя на старух, мечтала умереть молодой: чтобы не дожить до «такого позора». Да, да, именно так я думала, немощь и морщинистое лицо казались мне чем-то вроде позора. Мучительны были мысли о теле как таковом, ведь оно уже по природе своей несовершенно: оно мерзнет или ему жарко, оно потеет, требует еды и сна, и потом… эти постыдные… отправления... Вы скажете, меня как-то не так воспитали. Возможно… Вы удивитесь, но так получилось, что в детстве мне очень долго было невдомек, что тела моих родителей «функционируют» точно так же, как мое. Вы спросите, как такое могло произойти. Это долгая история. Позже, понимая все умом, не в силах была защититься от схоронившегося глубоко во мне врага, заставлявшего меня презирать свое собственное тело. Смерть означала избавление от постыдной биологической оболочки, она означала торжество духа над телом. В те времена я часто думала о смерти.

 

Вторая беда. Книги заменяли мне учителей. От горестей реальной жизни бежала в романы. В старые романы, где все духовное идеализируется, а все физическое… Ну, если и не осуждается, то, по меньшей мере, замалчивается… Лишь теперь понимаю, как это ужасно, когда живые примеры подменяются вымышленными идеалами. Ну чему могли научить меня депрессивные юнцы Чехова, тяжело переживавшие период полового созревания, рассуждения Достоевского о грехопадении, «половой вопрос» Саши Черного, ханжеская философия великого писателя Льва Николаевича: «Я – это не тело, а тело – это не я»? Возвышенность Тургеневских героинь с легким намеком на то, что у них там ниже пояса, или поэтическое озорство Марины Цветаевой вселяли некоторый оптимизм, но этого было так мало.

 

Следует добавить, что в условиях неустроенности моего тогдашнего кочевого быта тело действительно доставляло немало хлопот, непросто было удовлетворить хотя бы минимальные его потребности – в отдыхе, в еде и в гигиене. Приходили и счастливые моменты, когда именно тело становилось источником радости. Какое это счастье – босиком пробежаться по траве, играть на пляже в волейбол, искупаться в холодной волжской воде, и потом с головой закопаться в горячий песок! А как вкусны были шашлыки! Как восхитительно покалывал во рту малиновый лимонад! И запахи, ароматы цветов и ночных звезд! Да разве ж все эти радости доступны существу бестелесному?! Недаром даже богословы, описывая райские наслаждения, не способны уйти далеко от представлений об удовольствиях плотских… Порой мне даже нравилось мое отражение в зеркале. Я обнаруживала гладкость кожи, приятную округлость груди, и живот с нежным треугольником там, внизу, неужели Господь Бог стыдился того, что создал по образу своему и подобию? Так откуда этот стыд? Стыдилась ли Ева, когда стояла нагая перед своим создателем? Гм… А что, если у нее заурчало в животе от голода или подмышки вспотели от волнения? Ах, Ева была наверняка такая же красивая, как Ольга, а красивым прощается все.

 

Влюбленности мои мало отличались от детского моего увлечения известным киноактером. Забыть свою первую любовь я не могла даже в студенческие годы. И вдруг – о чудо приехал в Казань, и мне удалось увидеть его совсем близко. Невзрачный, рыжеватый и щупленький, выглядел он, как подросток, и был совсем не похож на тех героев, которых играл в кино. Когда он со мной заговорил, почувствовала я себя так, как, пожалуй, должна была себя чувствовать лермонтовская Тамара при соприкосновении с Демоном – существом иного измерения – кажется, я была близка к обмороку. По характеру человек я не очень веселый, а в ту пору на меня и вовсе частенько находили приступы меланхолии.

 

– Весна – это пошло, – сказала я однажды, к слову, после  прочтения «Крейцеровой сонаты» Толстого.

 

– Да что вы такое говорите?! – вскричал один уже не молодой актер, и повторил возмущенно, – весна – это пошло! Весна это – сама жизнь! А что не пошло, смерть?

 

Протестовал он так яростно, что я почувствовала себя виноватой. Да, весной все стремится к любви, к той самой любви, которую так строго осудил Лев Толстой…

 

Вот каким ядом были пропитаны мои мозги.

 

 

 

В театре я проводила много времени, делала какую-то работу в литературном отделе, распечатывала пьесы… После спектаклей заглядывала к Ольге. Актерское общежитие располагалось в старинном двухэтажном здании, говорили, до Октябрьской революции здесь был «веселый дом». Комнатки были обставлены обветшалой казенной мебелью, а старинные резные дубовые двери выходили в такой широкий коридор, что его прозвали Невским проспектом. Когда за кулисами кто–то говорил «Вчера я встретил на Невском Василия…», это означало, что говоривший встретился в Василием в коридоре актерского общежития... Здесь витал дух свободы и удивительного доверия: мы открыто говорили о политике, безбоязненно ругали советскую власть, рассказывали анекдоты о Брежневе, не опасаясь предательства.

 

Вы, наверное, уже спрашиваете себя, к чему такое пространное повествование. Потерпите, без этого предисловия невозможно будет понять суть тех перемен, которые произошли во мне позже.

 

 

 

Когда питерский режиссер Андрей Семенович К. приехал в Казань ставить новую пьесу, все молодые актрисы дружно в него влюбились. О том, как он привлекателен внешне, вы можете судить по фотографиям. Ни одна фотография, однако, не в силах передать той внутренней красоты, которой светилось его лицо.  Крупная голова на сильной высокой шее напоминала гордый цветок тюльпана, глаза у него были светлые и грустные, волосы темные, а кожа такая белая, какой, в моих представлениях, бывает она только у ангелов. Одевался он довольно экстравагантно, в своем длинном черном пальто и широкополой черной шляпе похож он был на художника с Монмартра, и непонятно было каким образом художник этот оказался здесь, на волжских берегах.

 

Твердость характера сочеталась в нем с удивительной мягкостью, он умел отстаивать свою точку зрения, никого не осуждая, казалось, он понимал даже тех, с кем был не согласен, а главное, ему удавалось не смешивать понятий, он умел в мгновение ока «отделить зерно от плевел». Мне в тот год исполнилось двадцать, а ему тридцать три.

 

Поселили Андрея в том же актерском общежитии, где жила Ольга. Вечера в Ольгиной комнате превратились в настоящие праздники. В те времена мы много говорили о политике. Оглядываясь назад, понимаю, как наивны были наши рассуждения.

 

 

 

Дверь распахнулась, на пороге появился Вова Кичаев, голубоглазый красавец, игравший героев–любовников.

 

– Посмотрите, кого я привел! – закричал он с деланным грузинским акцентом, вздымая кверху руки с двумя бутылками вина. – Познакомьтесь, мой друг Гиви! Помните, мы отдыхали в Пасанаури? Он нас там так принимал! Так принимал! Вино рекой лилось!

 

– Ах, оставь, – с деланной скромностью прервал его Гиви.

 

– Заходи, дорогой, гостем будешь!

 

– По делам пожаловал, или как?

 

– В гости приехал, друга навестить!

 

Гиви неодобрительно отодвинул на край стола начатую бутылку «бормотухи» и откупорил свое вино. Расплавленным рубином потекла в стаканы благородная «Хванчкара». Гиви произнес длинный тост за своего друга, после чего разговор снова вернулся к политике.

 

– Революцию надо начинать сначала, – заговорил Вася уже нетрезвым голосом, – все это безобразие Ленин не планировал. Подумайте, крестьяне и после революции жили, как крепостные, они не имели права поменять место жительства, им паспорта начали выдавать всего пару лет назад. Ленин вообще говорил о кооперативах, а не о колхозах!

 

– Сталин извратил учение Ленина.

 

– Бисмарк сказал однажды, что коммунизм штука интересная, но надо бы его вначале испробовать на той стране, которую не жаль. А кого не жаль? Конечно же, России! Больших всегда не жалко!

 

Ну и так далее, все в том же банальном духе! Тургенев заметил однажды, что там, где собираются двое русских, разговор непременно заходит о судьбах России. Что изменилось с тех пор? Мы говорили о России с той же Инсаровской горячностью. Порой могло показаться, будто мы спорим или даже ссоримся, на самом же деле это был наш общий плач.

 

– Для того, чтобы составить собственное мнение, я бы советовал читать первоисточники, – заметил вдруг молчавший до этого Андрей Семенович. – Что же касается Ленина, то он сказал: «Мы не престижны»! А это означает, доверять нам нельзя, потому как честь для нас понятие чуждое. Знаете ли вы, как страшно иметь дело с людьми бесчестными?

 

Ваня Цветиков перебил его, обращаясь к гостю:

 

– Гиви! Так тебя зовут, Гиви?! А ты вообще женат? Нет? Ты к нам за невестой приехал? О, мы тебе девочку найдем!

 

Ваня чаще бывал пьян, чем трезв, а когда бывал пьян, политика его не интересовала, его интересовали женщины.

 

– Э... – протянул Гиви, – какие девочки!

 

– Хорошие! Русские девчата! Обижаешь, брат!

 

– Нет, я не о том.

 

– А о чем?

 

– Я о девочках, – сказал Гиви, сделав ударение на последнем слове.

 

– Ну, и я о них!

 

– Ничего ты не понимаешь. Жениться надо, чтоб настоящая девочка была.

 

– А у нас все настоящие!

 

– Нет, ты не понимаешь…

 

– Это которая замужем не была?

 

– Да. И не только это.

 

– Объясни друг!

 

– Хорошо, расскажу. Как раз неделю назад гулял я в Тбилиси на свадьбе друга. Какой скандал получился! Невеста, оказывается, не девушка была.

 

– А кто? Мальчик?

 

Гиви обиженно замолчал.

 

– Ладно, извини, рассказывай дальше!

 

– Свидетелем у друга был друг его, гинеколог, женский врач значит. Так он ее узнал!

 

– Кого?

 

– Ну, невесту!

 

– А что, это была его девушка?

 

– Слушай, ты или слушай и молчи, или сам рассказывай, – закипел Гиви.

 

– Ладно, прости. Давай выпьем!

 

– Он узнал свою пациентку, – продолжил Гиви. – Он сам ее вчера «зашивал». А теперь она замуж выходит! За его лучшего друга! Вот какие обманщицы бывают! Нечестные!

 

– А друг–то, гинеколог, не обманщик?

 

– Нет, он честный! Он все рассказал. Спас друга! А то так бы и женился на нечестной.

 

Все дружно рассмеялись, а Гиви обиделся.

 

– Гм… Честный гинеколог помогает нечестным девушкам обманывать его честных друзей… – с улыбкой сказал Андрей Семенович.

 

– Нет, ты ничего не понимаешь. Я про женщин говорю. Если ты лопоухий, так тебя в два счета обманут. Я женщин знаю. Меня не проведешь!

 

– Правда? – посерьезнел Андрей Семенович.

 

– Правда! Давай на спор!

 

– Значит, вы женщин очень хорошо знаете?

 

– Да, знаю.

 

– И в любви вы тоже человек искушенный?

 

– Конечно!

 

– Ну, что ж, тогда скажите, вы сможете определить, разыгрывает женщина оргазм или он у нее настоящий?

 

– Кого она разыгрывает? – переспросил Гиви. – Оргазм – это кто такой? Я его знаю?

 

Воцарившаяся на минуту тишина взорвалась дружным хохотом.

 

Гости разошлись, а я осталась ночевать у Ольги, мы говорили об Андрее. Он был человеком с другой планеты. Как просто он это сказал… Такие слова, как оргазм, мы произносили исключительно шепотом, и только с подругами. Да и что знали мы об этой стороне любви? Это сегодня молодежь более раскованная. Андрей приоткрыл нам дверь в другой мир, в тот мир, где желание и любовь свободны как от пошлости, так и от мучительного чувства стыда…

 

 

 

Андрей Семенович отсутствовал, а мы томились ожиданием. Наверняка он нашел себе возлюбленную, думали мы, и дружно ненавидели воображаемую соперницу. Друг к другу мы его не ревновали, мы владели им сообща. Мы – это Ольга, я и Надя, тоже актриса, и тоже очень хорошенькая, хотя и не такая красивая, как Ольга.

 

На гвозде висела забытая Андреем шляпа, дни стояли теплые, он ушел без нее. Эту шляпу мы ласкали взглядами, поглядывая на нее с любовью и надеждой, словно она могла заменить нам своего отсутствовавшего хозяина. Желая прикоснуться к его вещи, я сняла шляпу с гвоздя. Ольга, приревновав, выхватила ее у меня из рук с криком:

 

– Мы должны отплатить ему за неверность!

 

Она уже взмахнула рукой в сторону открытого окна, но Надя вырвала у нее шляпу.

 

– Отомстить… Хорошая идея! Но не так.

 

Не помню, кто это придумал. Час спустя шляпа стала похожа на цветочную клумбу – изрезав на ленточки какой-то шарфик, мы пришивали к ней цветные бантики. Из радиоприемника зазвучал гимн.

 

– Уж полночь близиться, – пропела Ольга, – а Анджея все нет…

 

Захотелось сделать что-нибудь ужасное, непростительное, и мы сочинили на него эпиграмму. Перечитывая ее сегодня, вижу, это был, скорее, панегирик. Прождав еще какое-то время, упаковали «клумбу» в газетную бумагу, повесили на дверь его комнаты и отправились спать.

 

– Я подвешу ее дома к абажуру, она будет напоминать мне о вас, – смеялся Андрей Семенович на следующие утро, когда мы уже с раскаяньем и тревогой думали о своей проделке.

 

 

 

В душевой шел ремонт, рабочие шарахнули чем–то по стене, отчего в комнате Андрея, граничившей с душевой, отделился огромный пласт штукатурки и грохнулся на кровать. Обнаружилось это в одиннадцатом часу ночи, когда хозяин вернулся после спектакля.

 

Мы в это время пили чай. Обрадовались, когда он постучал в дверь, усадили к столу. Из радиоприемника лились звуки фортепьяно. Андрей усилил громкость. Это была та самая, прославленная Толстым Крейцерова соната Бетховена. Мы молча слушали. Гений писателя описал ее вполне достоверно, да, было в этой музыке что–то чудовищно трогательное, сладостное и мучительное, она потрясла меня. Вернее, потрясло меня то чувство, которое она во мне возбудила. Слушала я с закрытыми гласами, а когда открыла глаза, увидела, что Андрей смотрит на меня из–под опущенных век. Он чуть улыбнулся, и я поняла, он прочел мои мысли, а вернее, понял чувства, которые я испытала. Смутившись, я опустила взгляд.

 

Когда отзвучали последние аккорды, мы поняли, что городской транспорт уже не ходит, а на такси ни у меня, ни у Нади денег не было. Ольга предложила нам остаться. Ах, а что делать с Андреем? Ему в тот вечер тоже было негде спать. Вчетвером на Ольгиной «полуторке» мы не уместимся. Матрац полетел на пол, рядом с ним легли одеяла и подушки, ничего, в тесноте, как говорится, да не в обиде.

 

Когда я вернулась из умывальной, все уже легли. Место у стены досталось Андрею, рядом с ним лежала Ольга. Я собралась пристроиться с другого края, рядом с Надей, но Андрей отодвинулся от стены, освободив место для меня.

 

– Ложись, – скомандовал он, и я повиновалась.

 

Сердце мое билось так, что я боялась, Андрей услышит его биение. Впервые лежала я рядом с мужчиной, и мужчина этот волновал меня каким–то совершенно особенным образом. Несколько минут спустя я уже слышала мерное дыхание моих подруг, и сама тоже притворилась спящей. Лежала я на спине, не смея шелохнуться. И вдруг… Ощутила легкое прикосновение к животу. Это было похоже на дуновение ветерка. На касание крыла бабочки. Тонкие, вздрагивающие пальцы Андрея поникли под мою рубашку, они не то чтобы касались моей кожи, скорее витали в миллиметре над ней, я чувствовала не прикосновение, а лишь исходившее от них тепло. Его рука медленно двинулась от живота к груди, едва коснувшись сосков, снова заскользила вниз, достигла кромки волос, останавливалась на миг, чуть вздрогнув, и двинулась обратно… Что–то неземное было в этих ласках. Не рукой касался он меня, дыханием…..

 

 

 

Наутро Надя ушла на репетицию, а у нас троих утро оказалось свободным, и мы отправились на прогулку. Цвели яблони. Легкий ветерок, лаская кожу, будил воспоминания о ночных прикосновениях. Что это было? И было ли это? Сердце обрывалось и летело вниз, в жгучую и сладостную пучину.

 

Ольга, грациозно откидывая назад роскошную свою золотую гриву, была похожа на дикую кошку – красивую и опасную. Смотрела она куда–то мимо меня, избегая или не желая встретиться со мной взглядом. Ольга ревновала. Она тоже хочет Андрея. Она получит его. Как получает все, чего ей хочется. Я любила Ольгу и боялась ее потерять. И я любила Андрея… Андрей скоро уедет. Будет ли он помнить обо мне? Он уже вошел в мою жизнь, хотя ничего такого не произошло. Он стал мне дорог. По-особому дорог. Но он скоро покинет нас, оставив за собой россыпь серебряных воспоминаний...

 

 

 

На следующий день Ольга уехала на короткие гастроли, а я осталась в ее комнате, готовиться к экзаменам; в студенческом общежитии, где я жила, трудно было сосредоточиться на истории французской литературы. Но и здесь эта самая литература продвигалась плохо, невольно я прислушивалась к шагам в коридоре… Взяла чайник, отправилась на кухню. В ожидании, пока вода вскипит, положила перед собой книгу, читала, опершись о стол руками.

 

– Не угостите ли чайком? – раздался знакомый голос, и рука Андрея легла на мою талию. – Смотри, он уже закипел, – добавил он, и другой рукой выключил газ.

 

Мы пили чай. Я молчала. Воспоминание о той ночи не покидало меня ни на миг. Боялась вымолвить слово, знала, голос откажется повиноваться. Мне было стыдно за свою робость.

 

– Ну, я пошел, – сказал, наконец, Андрей. – Вижу, оторвал тебя от занятий. Спасибо за чай.

 

Хотелось закричать от отчаяния, кинуться ему шею, умолять остаться еще хотя бы на минуту! А вдруг он оттолкнет меня? Да и была ли та ночь? Не приснилась ли она мне? На пороге Андрей задержал мою руку в своей, посмотрел мне в глаза, но я и теперь не осмелилась показать ему, как он мне дорог.

 

Когда дверь закрылась, в отчаянии бросилась на кровать. Кусала губы, кусала подушку, проклинала себя и свою глупость. Не знаю, сколько времени прошло, Немного успокоившись, накинула халат и отправилась в душевую. Смыть с себя свое горе…

 

Было тихо, дом спал, в конце коридора горела тусклая лампочка. Мне показалось, я осталась одна в мире, все покинули меня… Включила горячую воду, терла себя мочалкой так, словно в наказание хотела содрать с себя кожу. Андрей был совсем близко, он был рядом, если бы не было этой стены, можно было бы протянуть руку и коснуться его плеча. Я заплакала. Водные струи перемешивались со слезами. Наплакавшись вдоволь, обернула полотенцем голову, накинула халат.

 

Дверь комнаты Андрея была приоткрыта. В свете настольной лампы я увидела его спину, он сидел за столом. Я уже прошла, было, мимо, но какая–то сила заставила меня вернуться. С замирающим сердцем толкнула створку дубовой двери. Андрей, словно ждал меня, он тотчас поднялся с места, подошел ко мне и взял мои руки в свои:

 

– Как чудесно, что ты пришла, – сказал очень просто и затворил за нами дверь.

 

По–прежнему не в силах вымолвить слова, почувствовала влагу его дыхания на моей щеке. Прикосновение губ к моим губам. Поцелуй был так же легок, как его дыхание. Я опустила взгляд, но Андрей потребовал мягко:

 

– Посмотри на меня!

 

Я повиновалась. Он держал меня за плечи и целовал в губы короткими поцелуями. Под властью нахлынувшей нежности, я сомкнула руки у него за спиной и почувствовала, как вздрагивает его кожа под тонкой тканью рубашки. Дрожь тотчас передалась мне. У меня закружилась голова, я пошатнулась и невольно прильнула к нему всем телом. Андрей словно ждал этого: губы его раскрылись и я задохнулась в настоящем, проникающем поцелуе. Полотенце соскользнуло к ногам, мокрые волосы рассыпались… Мне хотелось, чтобы он сказал, что любит меня. Ведь завтра он уезжает, и я никогда больше не увижу его…

 

– Завтра я уезжаю, – повторил Андрей мою мысль.

 

– Уже завтра, – прошептала я.

 

– Это не от меня зависит. Мне не хочется делать тебе больно.

 

Ты уже сделал мне больно, ты не любишь меня, думала я в отчаяние, но вслух прошептала:

 

– Ты можешь бросить меня завтра. Но сегодня…

 

От завтрашнего дня нас отделяла целая вечность.

 

– Девочка моя, я не брошу тебя никогда! – говорил он, прижимая меня к себе.

 

Что я знала об интимной стороне любовных отношений? Мужчина берет, женщина дает. Дает, это значит, жертвует собой. Мужчина – бог, женщина – жрица на алтаре любви. А то и вовсе жертва, приносимая во имя высокой цели...

 

– Это не важно, что будет потом, – шептала я, – сегодня я твоя, делай со мной, что хочешь, можешь меня убить, если тебе этого захочется.

 

– Это очень важно, что будет потом, – смеясь, возразил он, и слегка отстранившись, посмотрел мне в глаза, – жизнь у нас впереди долгая, – взял меня за руку, усадил на стул, сел напротив и сказал серьезно, – ты должна дать мне обещание.

 

Я готова была выполнить любую его просьбу!

 

– Обещай мне, что никогда не будешь говорить подобные глупости. Обещаешь?

 

– Обещаю, – пролепетала я, но тут же возмутилась, – ты разговариваешь со мной, как с маленькой!

 

– Ты и есть маленькая. Сколько тебе лет? Я старше тебя. И мудрее.

 

Мы оба рассмеялись.

 

– Смотри мне в глаза! Запомни все, что я тебе сейчас скажу: никогда не приноси себя в жертву. Ты имеешь право быть эгоисткой. Мне жертвы не нужны. Жертвы нужны тому, кто хочет власти, а я хочу радости.

 

– Я тоже хочу радости.

 

– Ах, глупенькая, – улыбнулся Андрей и притянул меня к себе, – посмотри, какая ты красивая!

 

– Нет, я совсем не красивая, сказала я и, добавила обиженно: –  и уж точно не глупенькая.

 

– Ты не веришь мне? А тело свое ты знаешь?

 

– Конечно, знаю! – возмутилась я в ответ.

 

Он закрыл мне рот поцелуем, его рука скользила по моей спине.

 

Таким убедительным ангелом может быть только дьявол, подумала я, но мне это было все равно.

 

– Сегодня я хочу быть твоей...

 

– А я хочу быть твоим. И не только сегодня..., – прошептал он в ответ. Голос у него тоже дрожал. – Мы с тобой одной крови – ты и я!

 

– Да, Маугли, – согласилась я.

 

– Ты должна хотеть быть счастливой, моя Багира! Тогда буду счастлив и я.

 

Не помню, какие еще детские глупости говорили мы друг другу. Теперь я понимаю, Андрею хотелось побороть мою робость. Ему хотелось, чтобы я… Не знаю, чего ему хотелось... Он опустился передо мной на колени и стал целовать…

 

– Как хорошо ты пахнешь! О, женщина, – шептал он, – мужчина навсегда останется у твоих ног жалким рабом!

 

Я дрожала от желания. Когда он обнажился, я смущенно отвела взгляд.

 

– Ты никогда не видела мужского тела? – спросил он.

 

– Видела. В Пушкинском музее, – ответила я, краснея.

 

– Я не мраморный, я живой, я теплый, потрогай!

 

Он сел на кровати в позе Будды и потребовал, чтобы я сделала то же самое. С минуту мы сидели, не шевелясь.

 

– Были времена, когда акт соития считался священнодействием. Потому что из этого гнездышка – он прикоснулся к моему треугольнику, – на свет появляются птенчики. Это место – источник жизни, чистейший родник радости, и ты должна чтить его и любить.

 

– Ну, хватит, – смущенно вскричала я, смеясь, – хватит глупой анатомии! – Остатки моей стыдливости окончательно покинули меня. Я тоже разглядывала его орган.

 

– Хочешь его потрогать?

 

– Да. Он красивый.

 

– Он – твой!

 

Синяя жилка чудесно пульсировала под смуглой кожей. Я поцеловала ее. Хотела спросить, отчего у него, такого белотелого, в этом месте кожа смуглая, но не осмелилась.

 

– Когда у тебя придут? – спросил Андрей.

 

– Кто придет? Что? Ах, ну довольно! Это уже слишком!

 

– Глупенькая, я не хочу, чтобы у нас были проблемы.

 

– А тебе–то что? Проблемы будут у меня.

 

– Нет, – сказал он так твердо, словно рассердился на меня, – своих детей я хочу растить сам. И я не хочу, чтобы их убивали.

 

Я поняла, как глупа, как неуместна моя бравада, мне стало стыдно. От избытка нежности у меня закружилась голова. Восхитительным был аромат его подмышек! Он гладил меня, а я медленно сходила с ума.

 

– Миленький, милый!

 

В первый момент было больно, но что эта глупая боль по сравнению с тем блаженством, которое захлестнуло меня потом. И вдруг забилось, запульсировало что–то внутри, я вскрикнула. Мне ответил громкий мужской стон.

 

 

 

Думаю, именно тогда произошла во мне великая перемена. Через его любовь я полюбила себя. Я полюбила свое тело. Я взглянула на себя глазами Андрея. В его глазах были восхищение и любовь. Он освятил мое тело своей любовью. Сегодня я счастлива, что оно у меня есть. Счастлива, что я живу.

 

Молодой месяц висел в проеме окна, такой новенький и блестящий, что его хотелось потрогать. Моя голова лежала на плече Андрея, он гладил меня.

 

– Я не забуду тебя никогда, – говорил он мне.

 

От его слов мне стало больно. «Не забуду» означало разлуку.

 

Мы снова любили друг друга. До самой утренней зари.

 

Завтра, то есть уже сегодня он уедет, а я умру от тоски. Жизнь без Андрея не имела смысла.

 

– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил он вдруг.

 

– Ах, – только и вырвалось у меня.

 

Я молчала. Андрей повторил свой вопрос.

 

– Ты говоришь это для того, чтобы смягчить разлуку, – сказала я, уже вся в слезах.

 

– Верь мне, – возразил Андрей. – Это серьезно. Буду с тобой честен. Меня, возможно, ждут немалые неприятности, и мне не хочется, чтобы ты тоже пострадала. Есть в жизни испытания, которые мужчина должен выстоять сам. Как только я буду знать, что все позади, мы снова встретимся. Я буду тебе писать. Отвечай мне. Пиши обо всем. Если влюбишься в другого, тоже напиши…

 

– Как ты можешь! – вскрикнула я, – ты смеешься надо мной!

 

Он действительно засмеялся, а потом добавил серьезно:

 

– Мы обязательно скоро встретимся.

 

Честно говоря, «надвигающиеся неприятности» показались мне не слишком убедительной отговоркой, но я не рассердилась, напротив, я была благодарна ему за эту ложь. Сладкая ложь бывает милосерднее горькой правды.

 

Вечером я проводила его на вокзал. Андрей купил у цыганки букетик фиалок, протянул его мне.

 

– Незабудки были бы уместнее, – сказала я, и слезы снова потекли у меня из глаз. Андрей целовал меня…

 

 

 

Не стану обременять Вас описанием тоски, которая охватила меня. Мое состояние… Это была смесь огромного счастья с таким же огромным горем. Неделю спустя пришло письмо, я целовала конверт, целовала бумагу, к которой прикасалась его рука.

 

«Обещай, писал он мне, что будешь счастлива. Со мной или без меня, но ты должна быть счастлива». Какой насмешкой звучали эти слова: быть счастливой без него! «Извини, – писал он дальше, – что я говорю с тобой об этом, я понимаю, тебе не хочется ни о чем таком слышать, но я должен тебе сказать, что немало всякого, и хорошего, и плохого произойдет еще в твоей жизни. Пообещай еще раз, никогда не жертвовать собой. Во имя нашей любви. Пообещай мне это! Люби меня и люби себя. Повторю то, что уже сказал однажды: будь сильной и гордой, не бросай драгоценных семян на неблагодарную почву, выбирай лишь ту ниву, которая плодоносит».

 

Эти слова приятно было бы услышать из уст отца, в устах любовника они, согласитесь, звучали, по меньшей мере, странно. К чему мне все эти наставления? Мне нужен был он, а не его поучения! Как могу я думать о будущем, если в этом будущем не будет Андрея? Жадно вчитываясь в строки письма, искала уверений в преданной и вечной любви, обещаний скорого свидания, но ничего такого в нем не было. Вместо этого были какие–то глупые советы. Они меня обижали.

 

– Что с тобой, – допытывалась Ольга, чувствуя мое уныние. Лучшей подруге не могла я открыть душу без риска оказаться отвергнутой. Сама она об Андрее не вспоминала, он уехал, и все вокруг, казалось, забыли о нем.

 

Не помню, что написала я ему в ответ, вероятно, упрекала за долгую разлуку. За два месяца я получила восемь чудесных писем, последнее письмо было совсем коротким. Андрей писал, что у него изменился адрес, и просил пока не писать ему, и ни с кем не говорить о наших отношениях. Заканчивалось письмо такими словами: «Я всегда буду помнить о тебе, моя милая, светлая девочка. Верь мне и помни обо мне. Не забывай, чему я тебя учил».

 

Ну что ж, все понятно, решила я, ну, конечно, он женится! Женится на другой! Или просто не хочет меня больше видеть! В сердцах я разорвала письмо. Все кончено. Мне хотелось умереть. В тот день я не пошла в университет, зачем он мне теперь? Бродила по городу, без пути, без цели. По этим улицам гуляли мы с Андреем весной. Как же изменилось все с тех пор! Накрапывал дождь, с Волги тянуло холодом, туман спустился на город. Мне казалось, я умерла, и это лишь моя тень бродит среди размытых очертаний домов. Не помню, что было дальше, не помню, где бывала, что делала, о чем думала…

 

Неделю спустя встретила Надю. Она была взволнована:

 

– Где ты пропадаешь? Мы тебя обыскались, ты слышала ужасную новость?

 

Ах, да какое мне дело до ваших новостей, безразлично подумала я.

 

– Андрея Семеновича арестовали!

 

Стыдно признаться, но чувство, которое, я испытала, было похоже на радость. Значит, он не забыл, не бросил меня! И лишь минуту спустя до меня дошел страшный смыл сказанного.

 

– Нет, это абсурд какой–то, арестовывают преступников!

 

Надя не слушала меня.

 

– Разве ты не знаешь? Он диссидент!

 

– Дисси… кто? – рассмеялась я глупым смехом.

 

Словечко это лишь недавно вошло в обиход, официальная пропаганда клеймила им своих идеологических врагов, а в словаре оно значилось как синоним слова еретик, инакомыслящий. Что ж, в каком–то смысле все мы были диссиденты.

 

Вероятно, я действительно помешалась от тоски, раз ни о чем, кроме своего горя думать не могла. И даже арест Андрея в первый момент показался мне пустяком, раз он опровергал мои страшные предположения. Андрей по–прежнему любит меня! Он не лгал. Он говорил правду, и это главное.

 

Нет, это просто досадное недоразумение! Теперь, когда доверие было восстановлено, я страстно желала, чтобы все это оказалось неправдой. Представила его прекрасное, нежное тело в холодной, темной камере и меня объял ужас. Лучше бы уж он женился на другой! И был счастлив!

 

Теряя рассудок, ворвалась в кабинет к директору театра. Сбивчиво что-то спрашивала. Директор смотрел на меня молча. Прочистил янтарный мундштук и воткнул в него сигарету с фильтром. Я тоже замолчала. Лишь теперь он поднял на меня взгляд. Так смотрят на зверей в зоопарке.

 

– Скажите, это правда? – почти рыдая, спросила я.

 

– Что, правда?

 

– Что Андрея Семеновича арестовали?

 

– А почему вас, простите, это интересует? – спросил директор, растягивая слова, и добавил, – он тут многим юным дамам головы вскружил.

 

От этих слов я пришла в ярость:

 

– Почему вы так говорите? Вы же сами пригласили его в театр, он был для вас хорошим режиссером…

 

– Что ж, мы ошиблись, и готовы признать свои ошибки, – перебил меня директор и добавил строго, – а вы кто такая, собственно, чтобы я отвечал на ваши вопросы?

 

Злость моя улетучилась, я чувствовала себя униженной, и я готова была еще больше унизить себя, броситься перед ним на колени:

 

– Пожалуйста, пожалуйста, скажите только одно, это правда? Его арестовали?

 

Директор смягчился. Помолчал немного и сказал уже другим тоном:

 

– Вот что я вам посоветую, милая моя, – он словно забыл, как меня зовут, – поскорее забудьте этого проходимца, не разрушайте свою молодую жизнь. Советую вам это, как старший. Мы все еще долго будем расхлебывать эту кашу…

 

 

 

Андрей написал какое-то воззвание в защиту прав человека, предназначалось оно, так сказать, «для внутреннего пользования», тем не менее, кто-то передал его на Запад, и его транслировали «вражеские голоса».

 

Да, это был Андрей! Он знал, что ему этого не простят, и он не хотел, чтобы вместе с ним пострадала я. Глупый, да разве же это страдания? По сравнению с теми, на которые ты меня обрек! С тобой я готова была на смерть. Без тебя жизнь хуже тюрьмы. Надо написать ему, он должен знать о моей любви, и о том, как много он для меня значит. Утешить любимого, сказать ему, что он не один... Но куда писать?

 

Вечером поезд уносил меня в Москву, а оттуда в Питер. В восемь утра я нажала кнопку звонка. Массивная дверь с окошком наводила на меня ужас. Коленки у меня дрожали, когда я переступила порог.

 

– Документы, – бесстрастным голосом сказал человек в форме.

 

Я протянула паспорт.

 

– По какому делу?

 

Не помню, сколько пришлось ждать. Обыкновенная приемная с обыкновенными стульями. Стены пахли свежей краской. Андрей сейчас где–то рядом, нас разделяет, может быть, всего десяток метров. Как это несправедливо! Кто дал им право разлучать нас? Кто дал им право распоряжаться нашими жизнями?

 

Вернулся строгий лейтенант:

 

– А вы кто ему будете?

 

– Невеста, – неуверенно ответила я.

 

– Ах, невеста–а, – протянул он небрежно, – вот что, девушка, невестам мы никаких справок не даем! – и, возвращая паспорт, добавил, – много тут невест всяких бегает... Вы не первая…

 

Я попыталась что–то сказать, но он снова перебил меня:

 

– Ничем помочь не могу. До свидания.

 

Закрывая за собой дверь, услышала вдогонку:

 

– А завтра жена с тремя детьми явится...

 

У нас не было общих знакомых в Питере, поэтому никто не мог мне помочь. Не разбирая дороги, брела по Невскому… Он так любил этот город... Он часто говорил о гем, и говорил так, что я невольно ревновала… Меня бил озноб. Слезы катились из глаз. Прохожие бросали на меня сочувственные взгляды.

 

У меня есть его домашний адрес. Знала, что он живет один, тем не менее, долго звонила в дверь. И потом стояла под окнами, пытаясь вычислить, какое окно принадлежит его квартире.

 

Не помню, как вернулась в Казань. Вынула из чемодана письма. То, которое разорвала тогда, тоже сохранилось... Сложила обрывки… Перечитала, заливаясь слезами. Это были письма друга. Андрей требовал от меня быть счастливой. Милый, как я могу быть счастливой без тебя?!

 

Увидеться нам больше не довелось.

 

 

 

Жила, как на вокзале, казалось, не моя это жизнь, а так, взята напрокат. А моя? Два года спустя прошел слух, будто Андрея выпустили, но никто не мог сказать, где он. Говорили, будто он эмигрировал. Что ж, главное, он жив. Милый, я тоже хочу, чтобы ты был счастлив!

 

Так прошло три года. В конце концов я вышла замуж. В тот же год поступила в аспирантуру. Сергей преподавал физику в авиационном институте. Он был верным мужем и я была счастлива. Не так счастлива, как мне хотелось, просто все в моей жизни вроде бы стояло на своих местах, а это уже много. Нельзя быть неблагодарной. Оказалось, одной благодарности мало, со временем во мне поселилась какая-то неудовлетворенность, я испытывала чувство, похожее на голод. Или жажду. Интересовали моего мужа, собственно, всего две вещи – наука и футбол. Дома он напоминал большого ленивого кота. С ним было уютно. Но однажды я поняла, исчезни я завтра, мое исчезновение заметит он лишь, когда кончится еда в холодильнике. Чувство одиночества овладело мной. Муж почувствовал мое отчуждение. Не это ли заставило его заговорить о ребенке? Он настаивал, а я не знала, что ответить. Он сам был большим ребенком, и я спрашивала себя, имею ли я право произвести на свет человека, беспомощного и целиком зависимого, нуждающегося в любви, когда я сама так несчастна?

 

– Эгоистка! – кричал мне муж.

 

Ну что ж, Андрей разрешил мне быть эгоисткой!

 

Второй мой муж, Николай, казался прямой противоположностью моему первому, это меня и соблазнило. Руководитель крупного строительного управления, он привык принимать решения и отвечать за все сам. В любви он тоже был активен, не скупился на подарки и комплименты. Но… Когда чего-нибудь слишком много, это становится либо смешным, либо печальным. Николай решал все не только у себя на стройке, но и дома. Если я вешала картину, вечером она оказывалась на другой стене. Он настаивал даже на том, чтобы одежду для меня мы покупали вместе… В нашей чудесной большой квартире чувствовала я себя, как в гостинице. И я ушла в работу. Мне ничего больше оставалось. На этом поприще усилия мои приносили добрые плоды – успех, продвижение в университете… Так у меня появилась жизнь, параллельная той, которую я делила с мужем.

 

Ольга к этому времени вышла замуж за знаменитого актера, и уехала в Москву. Надю пригласили на главные роли в Свердловский театр. Я радовалась за подруг, но мне их недоставало. Я снова чувствовала себя одинокой.

 

 

 

Однажды, пасмурным осенним утром, когда я направлялась в университет, ко мне подошел незнакомый мужчина, и, едва поздоровавшись, протянул мне затертый конверт со словами:

 

– Вот, меня просили передать это вам…

 

Это оказалось письмом Андрея. Оно разыскивало меня несколько лет!

 

«Милая моя девочка, меня освободили, – писал Андрей. – Сегодня я уезжаю. Что ждет меня в эмиграции, не знаю, но иного пути нет. Больно прощаться с теми, кто тебе дорог. Душа моя остается здесь. С тобой остается моя душа. Спасибо за ту чудесную ночь. Воспоминание о ней согревало меня там, где я был. Прости, что я обманул твои и свои надежды. Я не забуду тебя никогда. Помни и ты обо мне. Выходи замуж. Человек имеет право на счастье. Не бойся пользоваться своими правами! Женщины часто этого боятся. Жаль, не я стану твоим мужем. Не забывай, чему я тебя учил! Твой Андрей».

 

Что делать мне с моими правами, когда мне так не хватает тебя, любимый?

 

 

 

Муж не пошел на защиту моей диссертации, сказал, что–то случилось на стройке.

 

– Достоевский котлована не выкопает! – бросил на ходу, небрежно целуя меня в щеку.

 

Когда я вернулась после банкета, его все еще не было дома. Хлопнула входная дверь. Нет, он не голоден. Он устал и идет спать. От него пахло коньяком.

 

Выпив чаю, пошла в спальню. Муж мерно посапывал, засыпал он мгновенно, и спал крепко. Взяла со стула пиджак, повесила в шкаф, рубашку понесла в ванную. В ярком свете вспыхнул на воротнике след от губной помады – сложенные в трубочку губы. Бросила рубашку в корзину и вернулась на кухню. Села к столу. Смотрела в темное окно. Из радиоприемника струились звуки девятой сонаты Бетховена, той самой, Крейцеровой. Волнующие, то жаркие, то холодные звуки… Отзвучал последний аккорд, а я еще долго сидела недвижно. Потом поднялась, достала с антресолей чемодан, на цыпочках прошла в спальню, достала из шкафа несколько платьев. Письма Андрея. Они хранились в одной из его самиздатовских книг вместе с засушенным букетом фиалок, тех самых, которые он подарил мне на вокзале.

 

Воровкой выскользнула за дверь.

 

На этом перроне стояли мы когда-то с Андреем. Вот наша скамья, на ней мы сидели в ожидании поезда. Куда мне теперь? О муже думала без злости. Злилась  на себя. За то, что так несчастна. Злилась на Андрея. За то, что он взял с меня обещание быть счастливой, а сам покинул меня. Женский голос возвестил посадку на Москву. А почему бы и нет? Билет? Один? Да есть. И поплыли за окошком огни полустанков, сначала медленно, потом все быстрее, мне казалось, вместе с ними уплывает моя жизнь.

 

Москва, толчея, шум, трамвайные звонки… Сколько миллионов жителей в этом городе? А сколько приезжает сюда ежедневно? Только меня здесь и не хватало! Затеряешься, как комар в тайге! Что ж, так оно, пожалуй, и лучше… Оставила чемодан в камере хранения. Бродила по городу. Каким-то образом оказалась возле Пушкинского музея. О выставке Матисса писали газеты. Выстояла длиннющую очередь.

 

Залитые осенним солнцем залы. И вдруг нахлынуло такое чудесное чувство свободы и покоя, что это уже можно было назвать счастьем. Словно тяжкая ноша свалилась с моих плеч. Страх улетучился, на его место пришла уверенность – ничего дурного со мной уже приключиться не может.

 

 

 

Вы скажете, где тут счастье – два неудачных замужества, бездетность и одиночество. Отвечу: одиночество одиночеству рознь. Да, я тосковала по Андрею, да я мечтала встретить такого, как он, но таких больше нет, и я это знала. Как бы вам это объяснить? Андрея не было со мной рядом, но он жил во мне. Покинув меня навсегда, он оставил мне бесценный подарок. Андрей подарил мне меня. Или так: благодаря ему, я обрела себя, я познакомилась с собой, я поняла, кто я такая и чего я хочу. А главное, он научил меня не стыдиться моих желаний. Желания имеют право быть, и я имею на них право. До встречи с Андреем во мне жило убеждение, что эгоизм свойствен лишь людям, лишенным морали, и что любви достоин лишь тот, кто жертвует собой. Но ведь это ложь! Самопожертвование – это тоже ложь: за всем, что мы делаем, в той или иной мере стоят наши корыстные мотивы, и за самопожертвованием тоже. Надо уметь смотреть правде в глаза! Оттого, что я признала за собой право на эгоизм и на мое собственное счастье, плохим человеком я не стала. Может, как раз наоборот. Если понадобится, я сумею пожертвовать собой, но я должна знать – зачем, почему и для чего я это делаю. Не будь в моей жизни Андрея, я по сей день влачила бы жалкое существование нелюбимой жены, с каждым днем теряя частицу своего сердца...

 

Там, в Пушкинском музее, я поняла, что я счастлива. Счастлива тем, что моя свобода живет у меня внутри. Ее никто не сумеет у меня отнять. Я счастлива, потому что у меня есть я! Самая страшная потеря, это когда теряешь себя…

 

Жизнерадостные полотна Матисса звучали во мне чудесной музыкой.

 

Мне снились сиреневые узоры Матисса, на полотнах чудовищных полыхали ирисы, сиреневые ирисы помешанного Матисса, во сне я сходила с ума и рисовала сама: белые храмы, золотые маковки, и алые поля маковые, небо желтое, в золотом огне, и мечты мои о тебе…

 

– Выросли подсолнухи, и давай головами качать, во сне мне ужасно хотелось спать! – произнес незнакомый голос у меня за спиной. Оказывается, я бормотала свои стихи вслух. Голос принадлежал симпатичному бородачу. Он улыбался мне доброй и вроде как немного ироничной улыбкой. Я немного смутилась, но он не обратил на это внимания.

 

– Вы сочиняете стихи? – спросил, как будто  это не было и так ясно. И добавил, – вот видите, мы еще не знакомы, а уже сочиняем вместе,

 

Сказал он это так, словно мы  знакомы вечность. Пришлось улыбнуться в ответ. Тогда он совсем осмелел:

 

– Простите, но я уже час наблюдаю за вами, мне очень нравится ваше лицо, оно меняется в зависимости от того, на какую картину вы смотрите.

 

Не очень–то приятно, когда за тобой наблюдают. Мне захотелось уйти.

 

– Нет, нет, – поспешил он, – простите меня. Я художник, поэтому говорю так. Это у меня профессиональное, – и добавил церемонно, – разрешите представиться, меня зовут Давид.

 

– Мраморный? – рассмеялась я.

 

– Нет, но тоже хороший.

 

Так состоялось наше знакомство. Мы долго бродили по залам, а потом отправились в кафе. Давид спросил, не соглашусь ли я позировать ему для портрета, он как раз работает над эпохальным полотном о чем-то там. Я согласилась.

 

Не стану обременять вас подробностями. Скажу лишь, что в Москве мне удалось получить хорошую работу с пропиской. Отношения с Давидом… Развивались они медленно, пока мы, наконец, не поняли, что друг без друга мы жить не можем. У нас два сына. Мы счастливы. В Давиде я нашла пылкого любовника и настоящего друга. С ним даже ссориться интересно. Целуя меня в висок, он шутит: «Спасибо свекру со свекрухой за тебя такую!» Ах, нет, дорогой, не их ты должен благодарить! Не было бы в моей жизни Андрея, не было бы и Давида. Отчего–то мне кажется, лицо мое, такое, каким оно было до Андрея, Давиду не понравилось бы. Когда я показывала ему мои старые фотографии, он действительно не пожелал меня на них узнавать, сказал, это не ты, у этой девушки совсем другой характер!

 

До встречи с Андреем я боялась жить, я стыдилась своего тела… Мировая литература полна примеров той губительной роли, которую сыграл в жизни женщины ее первый любовник. Моя история, как вы видите, иная... Мой первый мужчина наполнил меня силой.

 

 

 

Такими словами заканчивался рассказ женщины, с которой я познакомилась в Париже.